Главная  

Разговор в пивной

В середине 30-х годов тяжелая промышленность Российской Федерации, согласно руководящим директивам ЦК ВКП(б) и лично генсека И. В. Сталина, увеличила и активизировала выпуск оборонной продукции. Приоритет отдавался самолетам и танкам, где РСФСР значительно уступала Германии и другим странам. Новое оружие периодически проверялось в вооруженных конфликтах на Халхин-Голе, Хасане, военных действиях в Финляндии, при оказании, интернациональной помощи Испании. Борис Петров, с отличием окончивший машиностроительный техникум в одном из небольших городов Московской области, был распределен в 1936 году на солидный уральский завод, выпускающий танки. Перед поступлением на этот завод Борис прошел проверку через органы НКВД и ему было дано разрешение на работу. Уже непосредственно на предприятии отставник НКВД из спецотдела провел с Петровым подробную полуторачасовую беседу, где подробно описал шпионскую и вредительскую деятельность спецслужб империалистических государств, направленную на оборонную промышленность РСФСР и сообщил, как именно должен был Петров вести себя на работе и в быту (не болтать лишнего, в том числе и по телефону, быть разборчивым в связях, не выносить с завода никаких документальных материалов, при намерении вступить в брак обязательно сообщить в спецотдел установочные данные на свою будущую жену). После выхода на работу молодого помощника мастера к нему стали присматриваться как администрация цеха, так и определенная часть рабочих. Отдельные лица вступали с Петровым в разговоры на производственные темы, но странно, в ходе их затрагивались и политические события, направленные на проверку лояльности Бориса. Петров понимал, что завод очень важный и серьезный и органы НКВД, естественно, держат под контролем рабочих и управленческий персонал.

Спустя полгода после прихода Бориса на завод, его пригласили в спецотдел, где вместо отставника сидел молодой мужчина лет тридцати специфической внешности (в цивильном пиджаке, серенькой рубашке и галифе, заправленными в хромовые сапоги).

- Младший сержант госбезопасности Степин Иван Алексеевич, сотрудник опергруппы НКВД, оперативно обслуживающий ваше предприятие, — представился мужчина.

- Очень приятно, — ответил Борис и поинтересовался: Чем могу быть полезен?

Степин пригласил его сесть, предложил чай с сухариками и завел неторопливую беседу примерно такого же содержания, что и отставник. Но если отставник акцентировал внимание на правилах поведения и соблюдении режима секретности, то Степин больше всего «топтался» на обязанностях (!) каждого работника завода выявлять шпионов, вредителей, диверсантов, возможно, засевших на предприятии и исподволь творящих своё черное дело. Привел пример блестящей операции ОГПУ, разоблачившей разветвленную диверсионно-вредительскую организацию «Промпартия» и рассказал о привлечении к строгой уголовной ответственности её участников. Пояснял, что во враждебные сети попадают не только рядовые граждане страны, но и солидные руководители, в том числе и партийного звена. Молодой человек, каким являлся Борис, был ошарашен свалившейся на него информацией, а также тезисом, который привел в пример Степин, мол, по мере движения страны к социализму возрастает и обостряется классовая борьба, и что эту мудрую мысль выдвинул вождь Иосиф Сталин. Короче, спустя два часа органы НКВД пополнил еще один боевой негласный «штык» под фамилией «Соколов». Степин пояснил, что в помещении спецотдела они будут встречаться в крайнем случае, а в обычном режиме — в одном из помещений рабочего общежития кожевенной фабрики и спросил, знает ли там кого Борис, на что тот дал отрицательный ответ.

В течение последующих трех месяцев «Соколов» три раза встречался с опером, на одной из встреч присутствовал начальник опергруппы, младший лейтенант госбезопасности Рубашкин, бывший выпускник Ленинградского военно-механического института. Рубашкин принял активное участие в инструктивной беседе, не давая практически Степину открыть рта. В заключение он сказал, что органы НКВД, которые они представляют, вправе ждать от помощника «Соколова» конкретных дел по выявлению враждебного элемента. После этого Степин на конспиративных встречах с Борисом всё чаще и строже спрашивал, почему в его поле зрения не попадают затаившиеся шпионы и вредители, ведь их завод недаром является объектом первоочередного устремления разведок Германии и Японии. Петров откровенно отвечал, что в его окружении таковых лиц нет, что он назубок выучил рассказанные опером признаки, присущие агентам разведок противника, но, увы… Степин пояснял, что он тоже лицо подчиненное и руководство горотдела НКВД учиняет ему также строгий спрос за результаты оперативной деятельности. Однажды на одной из встреч опер дал указание Борису обратить внимание на инженера техотдела Смышляева, который в составе делегации ряда оборонных предприятий страны месяц находился в Германии на стажировке на заводах Круппа, где, по словам Степина, активно работают разведорганы фашистской Германии. «Соколов» отпарировал, что Смышляеву лет под тридцать, он инженер, а он всего лишь двадцатилетний техник, помощник мастера. Опер сказал, что это не проблема, была бы цель, а тактику всегда можно придумать. К примеру, может же Петров запросить у Смышляева открытую техническую литературу, якобы для поступления в ВУЗ. Борис заметил, что в институт он пока не собирается, рановато. Степин сказал, что это лишь предлог и что он берет отработку линии поведения Бориса на себя. Спустя месяц на одной из производственных планерок старший мастер Куклачев, мужчина лет 40, имеющий партийную закалку, положительно отозвался о помощнике мастера Петрове, пояснил, что он «парень перспективный и работящий» и может быть рекомендован для поступления по направлению их предприятия в машиностроительный институт. После этого на встрече Степин сказал Борису, что недели через две-три состоится субботник молодых работников завода, после чего намечается товарищеский ужин с употреблением спиртного, шашлыков и т.п. На субботнике и застолье будет объект нашей заинтересованности Смышляев, поэтому для первичного знакомства Борису, как говорится, и «карты в руки».

Субботник молодых работников завода прошел активно, под чутким руководством парткома и комитета комсомола. После этого в заводской столовой состоялся товарищеский ужин. Была водка, для женщин — вино, по небольшой порции шашлыка, а также салаты, винегреты и вареная картошка. Играл патефон с модными в то время мелодиями типа «утомленное солнце нежно с морем прощалось». После физической работы, «хлопнув» по стопке-второй спиртного, молодые люди расслабились, стали вести себя более раскованно. После танцев образовались небольшие группки, где велись различные беседы. Борис присоединился к группе, тон в разговоре которой задавал Смышляев. Во-первых, ему было под 30 лет, во-вторых — инженер, в-третьих — был за границей. Естественно, беседа «крутилась» на зарубежные темы; молодые женщины интересовались модами, «тряпками» и парфюмерией, а мужчины уровнем техники, вооружением, войсками «вермахта» и т.п. Смышляев, выпив водки, был разговорчив и словоохотлив, ему нравилось быть в центре внимания, особенно молодых дам. Борис, улучив момент, как бы невзначай сказал, что намерен поступить в ВУЗ, но нужно хорошо подготовиться, а для этого требуется соответствующая учебная литература.

- Нет проблем, старик, — великодушно заявил инженер. — Приходи, обращайся, у меня масса справочников и методичек.

«Соколов» вежливо поблагодарил и больше не «засвечивался» перед объектом своего интереса. А Смышляев между тем красочно описывал Германию, начиная с организации производства на заводах Круппа, кончая пивом, сосисками, светловолосыми девушками и «фрау». Чувствовалось, что у него много впечатлений, все они положительного плана; осуждений идеологии фашизма и режима Гитлера не высказывал; помните, читатель, что это инженер, а не партфункционер. После субботника Борис рассказал о своем первом контакте со Смышляевым оперу, тот был заметно доволен, и, кроме того, Борис почувствовал, что многие аспекты этой беседы Степин уже знает.

- Хорошо работают, — отметил Борис. — Их не проведешь и ухо надо держать востро.

Согласно следующему заданию, «Соколов» в ходе работы должен прийти в техотдел и попросить у Смышляева учебник и методичку, обусловив, что принесет и вернет их недельки через две-три, заодно задаст и вопросы по ним.

Дней через двадцать «Соколов» зашел в техотдел, отдал учебники, поинтересовался несколькими, якобы непонятными, для себя темами, пояснив, что в техникуме они их проходили довольно поверхностно.

- Ну, что возьмешь, техникум есть техникум, — тоном мэтра сказал Смышляев. — Вот поступишь в институт, тогда воочию убедишься, что это две большие разницы, как говорят в Одессе.

По рекомендации Степина Борис ненавязчиво пригласил Смышляева попить пива в пивной, и взял еще учебник для проработки. В этот же день они зашли в пивное заведение, расположенное сравнительно недалеко от завода. Нельзя не отметить, что другой сотрудник опергруппы НКВД, работавший в окружении оборонного завода, «задоверил» всех без исключения работниц пивной, начиная от буфетчицы и кончая официантками и техничками. Цель — выявление возможной утечки секретной информации с военного завода в ходе застолий работников. Словом, система была отработана хорошо, обслуга пивной держала «ухо востро», зная, что, если что не сообщишь оперу, то можно потерять это доходное место и навлечь на себя серьезные неприятности. Сев за свободный столик, Борис, как хозяин, заказал по 100 грамм водки, кружке пива и незатейливой закуски. Выпили, покушали, поговорили о бытовых делах, откуда родом. Как водится у русских людей, на работе говорят о пьянке, а на пьянке — о работе. Постепенно разговор перешел на производственные темы. Смышляев, как человек, обладающий более широким кругозором, взял «нить» беседы в свои руки. Захмелев, он заявил, что в отличие от их завода, на «крупповских» организация производства и уровень техники на порядок выше, а у нас многое губит бюрократизм, излишняя централизация и вмешательство парткома в чисто производственную деятельность предприятия. Борис отпарировал, «зато там фашизм и эксплуатация рабочего класса», на что Смышляев заметил, что ему, как «технарю», это глубоко безразлично. Если бы на их заводе организация производства и уровень оборудования хоть ненамного приближался к германскому, то РСФСР была бы неуязвимой в военном отношении державой, а так…

Собеседники не заметили, что в ходе этого разговора к столику излишне часто стала подходить официантка, то навести порядок, то что-то принести, то унести, то порекомендовать еще какую закуску. Посидев часа полтора-два в пивной, они распрощались и разошлись. На следующий день опер Степин, вызвал «Соколова» на связь. Борис был с похмелья, голова была мутной. Почти сразу опер стал интересоваться результатами выполнения своим помощником задания по Смышляеву. Борис рассказал всё как было, ничего не обостряя, а даже пытаясь смягчить краски, согласившись,           что его собеседник, да и он сам были под хмельком. Внимательно выслушав и задав ряд уточняющих вопросов, Степин взял лист бумаги и сказал Борису, чтобы он изложил всё письменно. Петров стал отнекиваться, пояснил, что голова с похмелья «не варит», руки дрожат. Опер взял лист, сам подробно изложил рассказ Бориса, причем в нем фигурировал не Петров, а какой-то мифический «источник» (для конспирации), как пояснил Степин. Борис внимательно прочел, содержание было точным, и по рекомендации опера подписал «с моих слов записано верно», «Соколов», и поставил дату. Степин быстро свернул бумагу и спрятал в карман; по всему было видно, что он доволен «хорошим уловом». Борис уныло спросил, куда пойдет этот документ. Опер пояснил, что этот документ для внутреннего пользования органов НКВД, и никуда за их стены он не уйдет. Но на основании его Смышляев будет взят в разработку по признакам восхваления фашистской идеологии и военной мощи Германии, а, может, еще и прорисуется шпионаж в пользу Германии. «Да, похоже, влип в историю», — подумал Борис, но опер как будто прочитал его мысли, стал успокаивать, что «Соколов» нигде фигурировать не будет и никаких угрызений совести быть не должно, так как в документе изложена только правда, а долг каждого патриота — сообщать НКВД о лицах и фактах, наносящих урон государству. «Какой урон от нетрезвой беседы в пивной», — подумал Борис, но вслух ничего не сказал.

В начале 1937 г. завод потрясла сногсшибательная новость: выявлен агент фашистской разведки Смышляев, завербованный в период нахождения на стажировке в Германии. Он был взят под стражу, велось следствие; вызывались на допрос свидетели, проводились обыски, выемки и т.д.

Финал этой грустной истории: Смышляев сгинул в недрах ГУЛАГа; опер Степин, в числе других разработчиков и следователей, получил благодарность от наркома НКВД, объявленную в приказе по народному комиссариату. «Соколов» с горя запил, был уволен с военного завода и в начале войны призван в армию. Служил водителем танка, неоднократно ранен. Награжден орденами и медалями. С тоской и унынием иногда вспоминал о своей работе на заводе, контактах со Степиным, несостоявшейся учебе в институте. Старался об этом вспоминать как можно реже, но предыдущие события и разговор со Смышляевым в пивной жгли его душу, приходили во снах и никуда нельзя было деться. Степин во время войны служил в отделе армейской контрразведки СМЕРШ, также получил награды; после окончания войны устроился военруком в среднюю школу; дальше работать в органах госбезопасности не стал.

После 20 съезда КПСС Смышляев по заявлению своих родственников был реабилитирован, но ведь человека уже не вернешь. Вот так на примере жизни простых людей из миллионов российских граждан на практике высветился и сфокусировался тезис «вождя всех времен и народов» об обострении классовой борьбы по мере движения страны к социализму. Наркомы Ягода, Ежов, Берия и другие на «деле» показывали вождю всю «мудрость и прозорливость» его гениальных идей, а исковерканные судьбы миллионов людей их не волновали. Разведка Германии, главного противника того времени молодой Российской Федерации, очень умело подыгрывала «гениальному» тезису Сталина, периодически «вбрасывая» по различным каналам дезинформационные материалы о причастности к шпионажу в пользу её или Японии тех или иных видных советских военачальников и государственных деятелей, дальнейшая судьба которых была очень трагичной.

 Пахан-воспитатель

Рассказ в трех частях с эпилогом

1. Исаак Шлейхер и другие

Всё это происходило примерно в 1938-1940г. Исаак Шлейхер — в прошлом «первая скрипка» в некоем престижном симфоническом оркестре страны — отбывал наказание в одном из исправительно-трудовых лагерей Мордовии. Повод и причина — якобы участие Шлейхера в «троцкистско-зиновьевской ячейке», финансируемой зарубежной сионистской организацией «Джойнт».

А было то, что Исаак и другие творческие работники — евреи, иногда собирались на одной частной квартире, музицировали, читали стихи, философствовали, обсуждали актуальные события в стране и за рубежом. Пожилой врач-стоматолог Ребан Яков Шмулев, как мог, обучал молодежь «ивриту» и основным постулатам «талмуда».

На сегодняшний взгляд, ничего запретного во всем этом, конечно, не было, но — не в те времена...

Участники отмечали основные иудейские праздники, старались употреблять «кошерную» пищу, а некоторые соблюдали «шабат», то есть в субботу никакой работы не касались, а только молились и читали талмуд.

Почти на каждом собрании прослушивались зарубежные передачи на английском и немецком языках, — большинство присутствующих ими владели, — а мощный радиоприемник «Грюндиг» хорошо «ловил» дальние радиостанции.

Естественно, органы НКВД заинтересовались этим неформальным объединением представителей интеллигенции. Несложные оперативные меры позволили установить, что большинство в объединении — евреи. Далее — дело техники. Оставалось внедриться в объединение для выявления предполагаемой враждебной просионистской деятельности. Но задача оказалась сложнее, чем думалось: участники состояли между собой в приятельских отношениях и неохотно принимали в свою среду новых людей. Однако в «идеологическом» отделе областного управления НКВД работали профессионалы высокого класса, да и случилось обстоятельство, которое внедрению помогло.

Однажды в поле зрения попал молодой человек, еврей, зубной техник, как сказали бы сегодня, — «голубой». В то время это представляло уголовное преступление. Выявить любовных партнеров зубного техника было несложно, и таким образом сотрудники НКВД заполучили нужное письменное объяснение, в котором, в основном, фигурировал уже знакомый нам зубной техник.

И вот как-то ближе к концу рабочего дня к нему в поликлинику пришли двое в штатском, представившись сотрудниками управления НКВД. Опытные оперработники, которые хорошо владели методикой вербовки и разбирались в национальных особенностях психологии человека — словом, свой хлеб отрабатывали «на совесть», приступили к делу. Вначале поговорили о протезировании зубов, выяснили, откуда и по какой цене поступает золото. Зубной техник насторожился: видимо, настучал на него кто-то из пациентов или коллег, может, о недостаче драгметалла. Но тут у него всё было в полном порядке, и потому он довольно спокойно отвечал на вопросы. Так он окончательно расслабился, и тогда, усыпив бдительность зубного техника, один из сотрудников вытащил из бокового кармана несколько листков и положил их перед медиком. И жестко опросил: «А это как понимать?».

Зубного техника хватил ужас, второй опер вынул уголовный кодекс РСФСР, прочитал и прокомментировал диспозицию статьи «Мужеложество». Словом, вначале оперы «нагнали пургу», а затем предложили замять эту историю, но — взамен потребовали у техника негласной помощи органам НКВД. И он, насмерть напуганный, естественно, без колебания согласился, взяв себе псевдоним «Эскулап».

После тщательной подготовки и перепроверки информатора ему была задана цель и тактика внедрения в просионистскую организацию, как назвали её оперы. Получилась многоходовая комбинация с выводом «помощника» на зубного врача Ребана Я. Ш., так чтобы тот сам предложил «Эскулапу» посетить товарищескую встречу.

Информатор мог поздравить себя вдвойне: с одной стороны, он выполняет задание органов, а к тому же заводит новые потенциально интересные для его сексуальной ориентации контакты. Тем более, спросив у Якова Шмулевича, кто преобладает на вечеринках, с удовлетворением отметил, что в основном, мужчины — женщин раз-два и обчелся.

Через полгода наступил печальный финал для участников собраний и триумфальный для «разработчиков». За контрреволюционную пропаганду, связь с троцкистско-зиновьевским и сионистским подпольем Шлейхер, Ребан и еще трое активных участников были осуждены по 58 статье к различным срокам лишения свободы. Для остальных участников собраний, в том числе и для «Эскулапа», провели профилактические меры в управлении НКВД и по месту работы, через партийные и профсоюзные органы.

И оказался Исаак в Мордовии в поселке Потьма. Сырой холодный климат, комары, слабое питание, суровое отношение администрации и множество прочих тяжких ограничений для политических заключенных, но Шлейхеру еще повезло — он работал всего лишь по пошиву защитного обмундирования для пожарных частей, а не на тяжелой физической работе.

2. «Пахан» Апонькин, Дмитрий Хандурин и другие

Семен Апонькин за свою 35-летнюю жизнь имел уже четыре ходки в места лишения свободы. С двух лет воспитывался в детдоме, где преобладал культ силы, жестокости и наглости. А Семен был невысокий тщедушный паренёк, отчего подвергался постоянным насмешкам и избиениям.

 В 15 лет он из детдома сбежал со своим сверстником по кличке «Червь». Для начала они ограбили привокзальный киоск, — стащили 30 рублей, консервы, конфеты. И это сошло им с рук, так что приятели приободрились — понравилось добывать легкие деньги.

Естественно, «начинающие» сразу попали в поле зрения местного авторитета «Лузана», который привил им азы жиганской жизни: верность мужской дружбе, ненависть к «ментам» и «сукам», презрительное отношение к рабочим, почитание «авторитетов», матерей и т.д. Спустя год, Семен и «Червь» попались при ограблении квартиры, на которую их «навел» «Лузан», и получили по три года. «Лузана» они не «сдали» и прошли по «малолетке».

Освободившись, Апонькин взялся за прежнее, но стал действовать более осмотрительно, хотя вместе с тем и смелее. Начал употреблять «колеса», и в нужной дозе они (таблетки) вполне заменяли наркотики, которые придавали кураж. Так он сошелся с «братвой», начал сдавать ворованные деньги на «общаковские» нужды, причем не жадничал, чем заслужил уважение в воровской среде.

Второй раз в исправительно-трудовой лагерь он попал из-за пьяной драки в пивной, где один из посетителей потешался над его наколками на руках, маленьким ростом и тщедушием. Схватив со стола нож, Семен пырнул обидчика в грудь, тот упал, обливаясь кровью, а другие посетители скрутили хулигана и вызвали милицию. Итог истории: пять лет лишения свободы, но уже на «взросляке».

Так Семен проходил свои тюремные «университеты». В Потьме он сидел четвертый раз. К этому времени он носил кличку «Сэр». Манерами английского джентльмена он отнюдь не отличался, а «Сэр» означало «Свобода Это Радость, Рай, Рок», или еще что-то в этом же роде. Семен был смел, дерзок, не жаден, отличался справедливостью. Последний раз он и несколько его дружков «взяли» инкассатора с сумкой — зарплатой работников одного из заводов. «Сэр» смело подошел к инкассатору, который был выше его на полголовы и тяжелее пуда на два, и, сунув муляж пистолета «ТТ» в рот служивому, потребовал бросить сумку с деньгами, не то нажмет на спусковой крючок. Инкассатор беспрекословно сдался.

Дальше началась «красивая жизнь», — рестораны, женщины, угощения дружков и подруг, франтовство, поездки на такси и т.д.

Однако, один из его дружков, как-то будучи сильно пьяным, проболтался малознакомой ресторанной девице об истории с инкассатором, а девица была информатором угрозыска. Милицейская разработка прошла быстро, и уже через месяц Семен и три его приятеля предстали перед судом на скамье подсудимых.

Апонькин проявил воровское великодушие, львиную долю вины взял на себя, но купленный «братвой» адвокат отработал свой гонорар сполна, и тут ему помогли многие факторы: не настоящий пистолет, а муляж (шутка), и трудное сиротское детство Семена, его тщедушие, и то, что он никогда бы не смог физически побороть инкассатора, и много еще чего. Короче, он получил 10 лет и был этапирован в ИТЛ в Потьму. Здесь вышестоящие авторитеты назначили его «смотрящим» за зоной со всеми вытекающими привилегиями. Конечно, «Сэр» сам не работал, являлся «третейским судьей» для уголовных зэков, постоянно был при папиросах, чае, таблетках и некоторой сумме денег из «общака». Администрация лагеря также относилась к «авторитету» терпимо, хотя несколько раз и садила «Сэра» в БУР (барак усиленного режима) за отказ от работы и нарушение лагерного режима.

Дмитрий Хандурин, 20 лет от роду, высокий худосочный юноша, воспитывался без отца и матери у бабушки. С детства пристрастился к курению и воровству — иногда снимал с пьяных часы и шапки, виртуозно воровал в киосках мелочь, приготовленную для сдачи и лежащую в жестяной тарелочке. Лет с 16-ти запивал и употреблял «колеса», а потом дебоширил и нарушал общественный порядок.

Бабушка, как ни старалась, ничего с Димой поделать не могла, несколько раз вызывала милицию, но подержав несколько суток в «КПЗ», Диму отпускали, за отсутствием состава преступления.

Однажды вместе с такими же друзьями он зашел в домик бабушки. Посидели, крепко выпили, показалось мало. Дима стал требовать у бабушки денег, та отказала. Внук разозлился и зверски избил бабушку. Соседи вызвали милицию, и Дима, конечно, схлопотал срок.

Парень он был своеобразный — всегда «косил» под блатного, все руки и тело были исколоты до синевы: обычный набор — змея, обвивающая кинжал, кресты, профиль Сталина, различные надписи типа: «За измену –смерть», «Не забуду мать родную» и «Вот что нас губит — женщина и бутылка», всё это, конечно, с иллюстрациями «на тему».

В лагере Диме жилось плохо и голодно, не было ни курева, ни чифира, ни тем более «колес». Он дошел до того, что выпаривал из сапожного крема подозрительную жидкость и употреблял ее как наркотик. Лицо его стало землисто-серым, глаза лихорадочно блестели, начал носить очки, так как стал плохо видеть. Однако регулярно читал библиотечные книги на исторические темы, рисовал церкви, лики святых, гладиаторов, римлян и т.п. С великим почтением относился к пахану — знакомому нам «Сэру», периодически рассказывал ему содержание прочитанных книг и оказывал всякие мелкие услуги.

Парень он был «с головой», хоть в лагере ему и дали кличку «Дурень», — так думал про него Семен, — так что вот из кого может выйти толк и реальная польза жиганскому братству. И потому «Сэр» «баловал» Диму — угощал папиросами, давал таблетки и заварки для чифира.

В лагере среди уголовников «Сэр» заявил, что с «суками», т.е. информаторами и доверенными лицами администрации, будет расправляться жестоко вплоть до того, что за это им грозит смерть. Призывал братву не обижать верующих, которых также немало было в лагере: «Если узнаю про такую обиду — изобью до полусмерти», и зэки хорошо знали, что это не пустые слова...

Однажды в лагерь прибыл по этапу новый зэк, некий Васильков, Пахан сразу же провел беседу с новичком, спросил: «За что сел?». «За растрату крупной денежной суммы», — последовал ответ. Кратко обозначив «правила поведения в зоне», «Сэр» отпустил новичка. Одновременно дал задание своим доверенным зэкам присмотреться к Василькову. Те отметили, что Васильков часто шлет письма на волю, а письма пишет в красном уголке. Когда пишет, оставляет открытым только приветствие «Здравствуйте, дорогие родственники», а остальной текст ловко прикрывал ладонью. Кроме того, у новичка стали появляться папиросы, пряники, сухари. «Откуда бы это?» — задумался «Сэр». Ответ и развязка пришли неожиданно быстро. По этапу дошла «малява» (записка), где говорилось, что Васильков бывший учитель физкультуры, осужден за изнасилование и убийство пятилетнего мальчика. Эту категорию осужденных в лагерях не то что не любят и презирают, а в конце концов «опускают» и убивают, а потому «кумовья» и оперы оперчасти завербовали Василькова в «сексоты», взамен пообещав, что никто из зэков не узнает о его настоящем преступлении.

Но, как известно, любое тайное становится явным... Прочитав «маляву», «Сэр» разгневался и собрал авторитетов зоны посоветоваться, что делать с «сукой». Вердикт был единогласный — Смерть. «Заметано», — сказал пахан и авторитетов отпустил.

Спустя несколько дней он вызвал к себе Василькова, который держался недолго — через несколько минут под искусным жигановским прессом «Сэра» раскололся и на коленях умолял пощадить его. «Иди работай, сука, я об тебя руки марать не буду!» — последовал ответ. Через несколько часов он пригласил к себе уже знакомого нам «Дурня» и другого своего «шестерку», некоего Казака, молодого крепкого парня, который в прошлом занимался боксом, и по пьянке ударом кулака убил человека.

«Вот что, пацаны, — объявил пахан, — нужно «замочить» суку Василькова, он запродался кумовьям, а к тому же загубил невинную жизнь. Дам вам бритву, полоснете его по горлу, и вся недолга...»

«Тебе, Дима («Дурень»), уже пора менять свою дурную кликуху, какую бы ты хотел выбрать?» — доброжелательно беседовал пахан с Димой. Засмущавшись, «Дурень» ответил: «Хочу кликуху Тэртуллиан». «Ты что, оху-л, — сказал пахан. — Во-первых, это кто такой? А во-вторых, — шибко длинно». «Это римский император древности!» — сказал Дима, но тут же предложил, второй вариант: «Дон». «Это река что ли?» — спросил Сэр. Бывший «дурень» длинно и сбивчиво рассказал об испанских аристократах, пока пахану не надоело, и он махнул рукой: «Ну что, «Дон» так «Дон», — и если, разумеется, оба сделаете своё дело и не засыпетесь». «Всё будет сделано, как вы сказали, «Сэр», кумовья ни за что нас не вычислят», — заверили шестерки.

Дней через двадцать Василькова нашли в безлюдном месте жилой зоны с перерезанным горлом и опасной бритвой в руке. Но под какой бы кликухой ни ходил «Дурень» — он дурень и есть. Он умудрился вложить бритву в руки Василькова так, что по логике тот зарезал себя тупой нерабочей стороной. Однако администрация пренебрегла такой «мелочью», тем более, что по лагерю прошел слух, что у Василькова будто бы проснулась совесть и он очень переживал за невинно убиенного мальчика и грозился учинить сам себе страшный, но справедливый приговор. «Самоубийство», — констатировал следователь и «Дурень» превратился в «Дона», Казак получил от «Сэра» 25 рублей, пачку чая и пачку папирос — царский подарок!

3. «Опер» Колесник и другие

Оперуполномоченный Колесник Виктор Михайлович входил в опергруппу НКВД, которая обслуживала исправительно-трудовой лагерь для особо опасных государственных преступников. Родился он и вырос в Москве, окончил ВУЗ, поработал недолго в прокуратуре, откуда его и зачислили на службу в НКВД. Работал он в отделе по обслуживанию оборонного НИИ, участок серьезный и интересный.

Поскольку в довольно короткий срок Колесник зарекомендовал себя весьма положительно, его повысили в звании и должности до старшего оперуполномоченного. Начальник отдела Шарикалов уже всерьез подумывал о выдвижении Виктора на должность заместителя начальника отделения.

Но всему помешала любовь. В общем — «шерше ля фам». Колесник, не женатый молодой человек, встречался с симпатичной девушкой Катей, студенткой медицинского института, и уже подумывал, не связать ли себя «узами Гименея», и всё шло к тому. Катя понравилась его родителям, а Виктор в свою очередь обаял родителей Кати.

Однажды, Виктор, получив зарплату, пригласил Катю поужинать в ресторан, и она с удовольствием согласилась. Сперва в ресторане всё шло хорошо, влюбленные выпили шампанское, ели, беседовали, танцевали, но на Катю пристально глядел усатый плотный грузин средних лет, который сидел с несколькими солидными мужчинами за столиком неподалеку. Грузин вначале просил у Виктора разрешения потанцевать с его дамой, затем уже приглашал её без всякого разрешения; через официанта прислал Кате роскошный букет цветов и коробку конфет. Всё это понемногу всё более заводило Виктора — он, мол, старший опер НКВД, должен сносить наглости какого-то рыночного торговца — почему-то именно так он охарактеризовал для себя навязчивого грузина.

Тут грузин с товарищем вышли из-за столика в туалет, туда сразу же прошел и Виктор: «Ты, черномазый, отстань от моей девушки, а не то хуже будет». «А пошел ты...», — спокойно и лениво ответил грузин. Виктор съездил ему по физиономии, завязалась потасовка. Швейцар вызвал милицию. Прибывшим сотрудникам Виктор предъявил служебное удостоверение и пояснил, что грузин первый его ударил и оскорбил, а он лишь дал сдачи.

И что же? Вдруг опер Колесник увидел, что у милиционеров вытянулись лица, когда грузин предъявил им какую-то красную книжечку. Владельцем её оказался не более — не менее чем товарищ Нодарая, заместитель начальника секретариата Наркома Л.П. Берия. Сразу же стали составлять протокол, опрашивать очевидцев. Грузин безмятежно ронял фразы и курил, прикрывая ладонью синяк под глазом.

Наутро, как только он пришел на работу, к Виктору в кабинет влетел в дым расстроенный Шарикалов и стал расспрашивать об инциденте, пояснив, что в Управление к руководству уже был звонок из Приемной наркома НКВД. Вскоре Виктор получил служебное и партийное взыскание за дебош в общественном месте и даже возник вопрос о его увольнении из органов.

Но Нодарая, возможно, понял, что неправ, и посоветовал Виктора не увольнять, а просто переместить по службе из Москвы в какой-нибудь другой город.

Так Колесник оказался в захолустной Потьме, да еще с понижением в должности. Конечно, Катя не захотела ехать в «дыру», и Виктор прибыл в поселок один. На прощание Шарикалов и другие коллеги заверили Виктора — они надеются, что он зарекомендует себя в Мордовии также хорошо, как в Москве и вскоре вернется обратно в столицу да еще приобретет опыт работы с особо опасными государственными преступниками. Хорошо бы, — думал Виктор, — а то, если навечно сюда, — пожалуй, можно сойти с ума и помереть с тоски…

В коллектив опергруппы исправительно-трудового лагеря Потьмы Виктор вписался легко, сразу же организовал небольшое застолье, рассказал столичные новости, о сути конфликта с Нодария, естественно, помалкивал. А обслуживал он как раз то отделение, где находился упомянутый нами выше Исаак Шлейхер.

Однажды Колесника пригласил к себе в кабинет начальник опергруппы Гуменный, поинтересовался — как жизнь, как настроение. А потом пояснил, что по достоверным оперативным данным в лагере действует тайная сионистская ячейка, во главе с бывшим скрипачом одного из лучших оркестров страны — неким Шлейхером. Конкретизировал, что от его информатора и от лагерной цензуры есть сведения, что Шлейхер, изучая родословную В.И. Ленина, якобы точно установил, что дедом матери вождя, Марии Александровны, являлся еврей Мойша Ицкович Бланк (что, как мы знаем сегодня, соответствует действительности), но по тем временам это сильно компрометировало «вождя пролетариата», а если еще об этом узнают «наверху», сказал Гуменный, — то всем нам, то есть всей опергруппе, несдобровать». Пора, пора пресекать контрреволюционные проделки «Скрипача» — так именовалось досье на Шлейхера.

Через несколько дней Колесник вызвал Исаака на беседу, он хотел убедить того по-доброму перестать «кучковаться» и распространять двусмысленные сведения о происхождении пролетарского вождя. Тон разговора вначале был вполне доброжелательный, но Исаак стоял на своем, а Виктор — на своем. Исаак говорил, что и осужден то он ни за что и что исследовать родословную вождя не криминал. В конце разговор уже звучал на повышенных тонах, и неравные собеседники расстались каждый при своем мнении.

На следующий день Виктор доложил, что убежденный контрреволюционер воздействию оперработника никак не поддается и, значит, нужно действовать по-другому, и поведал Гуменному свой план. Гуменный внимательно выслушал и констатировал, что «перевоспитанию» оперработника Шлейхер никогда не поддастся и тогда, действительно, надо действовать по-другому, то есть поручить политзаключенного Шлейхера «позитивному» воздействию уголовного авторитета Апонькина.

Апонькина, то есть «Сэра», Гуменный охарактеризовал так: «Несмотря на малый рост и худобу», личность сильная и справедливая: нет нужды долго ему втолковывать суть дела. Стоит только поставить задачу, а как её выполнить — он решит сам.

Тщательно подготовившись к разговору с «Сэром», оперработники вызвали его в кабинет административного здания. Представились, пояснили Семену, что разговаривают с ним не как с зэком, а как руководители с руководителем, пояснив, что прекрасно представляют себе, кем он состоит в зэковской иерархии. Угостили папиросой «Казбек», велели принести чаю, от которого, впрочем, Семен отказался.

«У «нквдистов» — проблемы, — подумал Апонькин, — если вышли на меня: Гуменный и Колесник попросили его, авторитета, оказать «положительное влияние» на осужденного Шлейхера, чтобы удержать его от еще одного контрреволюционного действия уже в самом лагере, для чего кратко изложили суть «компры» (компромата) на «Скрипача». Взамен пообещали содействие — скостить долгий срок.

Взвесив всё это мгновенно, «Сэр» ответил: «Граждане начальники, я кумовьям никогда не «шушукал» и строго караю за это братву. Но здесь, во имя Родины, я выполню просьбу и «прищемлю нос» троцкисту-утописту!». Гуменный и Колесник заулыбались сентенции пахана, на чем и разошлись.

На следующий день «Сэр» пригласил авторитетов зоны и рассказал о беседе с руководителем опергруппы НКВД. Посоветовался: не будет ли это с его, пахана, стороны элементом «ссучивания» с администрацией, если он выполнит просьбу начальников. Большинство ответило: «Не будет!». Воздержался только вор-одессит, некий Яша Фишман, который заявил, что братве негоже вмешиваться в политику. Братва возразила: «Яша, в тебе говорит еврейская кровь, а не жиганская правда!». На том и порешили на сходке, заставить «Скрипача» «прикусить язык», а как это сделать — пахану виднее.

Спустя некоторое время Апонькин вызвал к себе «на стрелку» Диму Хандурина, «Дурня», он же и «Дон», и, поговорив «за жизнь», пожурил за обиду бабушки — пояснил, что жиган должен любить и уважать мать, а если её нет, то мать матери, то есть бабушку, после чего приступил к делу. Надо, мол, проучить политического, члена контрреволюционной сионистской организации: «Выполнишь мою просьбу, получишь денег, «колеса» и усиленную жратву, а то лицо у тебя серее асфальта!» — по отечески заметил пахан. «Всё сделаем в лучшем виде, «Сэр», — заверил Дима. Сам же подумал, что начинает набирать жиганский «вес» и через пару лет, возможно, тоже станет авторитетом зоны, со всеми вытекающими привилегиями.

«Сэр» рассказал Диме, в каком отделении лагеря находится Шлейхер, где работает, в каком бараке ночует. Заодно проинструктировал, как себя вести, если, не дай бог, «засыпется».

Дней двадцать «Дон» наблюдал за «объектом» и намечал, где поговорить с ним по душам, то есть «пырнуть ножичком», так он понял указание пахана. После чего вытащил из тайника заточку, выпил чифиру и, хорошенько разозлив сам себя, вышел «на дело». В уединенном месте Шлейхер читал книгу, когда к нему подошел высокий худой парень с неестественно блестящими глазами. Кисти рук у него — сплошь синие от наколок. «Видно, больно было, когда накалывали», — подумал про себя Исаак, а вслух опросил: «Чем могу быть полезен?». Дима сразу же визгливо и нахально стал задирать Исаака: «Ну ты, пидор, троцкист-утопист, за сколько родину продал?». «Никому ничего я не продавал!» — отпарировал Исаак. «Ты что, падла, мне темнишь, думаешь, я не знаю, ты за кого меня ставишь?» — всё больше распалялся «Дон». «Идите вон, молодой человек!» — возмутился наконец Шлейхер. И тут Дима выхватил из брюк заточку, ударил троцкиста в бок и бросился бежать. Исаак упал, из раны пульсировала кровь. Придя к «Сэру», Дима доложил, что задание выполнил и тут же получил 10 рублей, пачку чая, таблеток и банку мясных консервов.

По факту нанесения телесных повреждений Исааку Шлейхеру было возбуждено уголовное дело. Установить, что нанес удар ножом Исааку Хандурин, не представляло труда, благодаря его наколкам и специфической внешности. На следствии «Дон», выполняя наставления Апонькина, твердил, что Шлейхер сам завел разговор, агитировал против Сталина и советской власти. А Дима, якобы, старался его разубедить (это с его-то четырехклассным образованием), но не сумел, расстроился и ударил троцкиста заточкой, которую несколько минут назад нашел на дорожке и хотел сдать администрации лагеря.

Адвокат на суде говорил о трудном детстве Хандурина, об его «психопатическом синдроме», а главное, что, хоть и избил родную бабушку, он всё-таки не утратил чувства патриотизма и только в защиту своих патриотических идеалов, причем в крайнем возбуждении, поскольку не сумел переубедить Шлейхера, прибег к расправе с помощью заточки, которую честно нес сдавать. Просил для Димы минимальный для этой статьи срок, что суд и присудил.

Финал этой истории: «Дон», снабженный «Сэром» соответствующей «малявой», пошел по этапу отбывать второй срок в другую зону. «Грели» его там довольно неплохо, и, выйдя на свободу, он вступил в «жиганское братство», дальнейшая его судьба неизвестна.

Семен Апонькин за примерное поведение получил освобождение из лагеря раньше означенного срока. Затем, сделав еще несколько ходок на зону, был «коронован» вором в законе. В новых местах пребывания жиганам рассказывал о своем богатом событиями прошлом, но почему-то об истории с перевоспитанием «троцкиста» даже не заикался.

0перуполномоченного Колесника через два года перевели обратно в Москву, но Катя уже успела выйти замуж за другого. А бывший его начальник, да, впрочем, и теперешний, Шарикалов как-то доверительно рассказал Виктору, что высокопоставленный Нодарая простил молодого человека, поскольку у них в Грузии считали за честь заступиться за любимую женщину. Но всё-таки свои два года в Потьме Виктор прослужил, что вместе с разладившейся свадьбой послужило, хоть малой, но проучкой для незадачливого опера...

Исаак Шлейхер, отбыв срок, приехал в свой город, устроился в тот же симфонический оркестр, но уже не первой скрипкой. За поврежденное легкое получил инвалидность и крохотную пенсию. Впрочем, к окончанию войны именно из-за этого в армию призван не был. Женился, появились дети. Но до сих пор не может забыть «синих» кистей «Дона»...

«Эскулапу» еще до начала войны каким-то образом удалось эмигрировать в Штаты, где он официально вступил в Нью-Йоркскую ассоциацию гомосексуалистов. О своем участии в «разработке» троцкистско-сионисткой ячейки в России, как слышно, нигде и никогда не распространялся. В душе искренне жалел Шлейхера, Ребана и других участников, но оправдывал себя тем, что такова, наверное, их судьба, что всё делается по воле свыше. Вот так благополучно дожил до 60 лет и тихо скончался.

Эпилог

Вот такая, в общем, простенькая история связала и хитро сплела судьбы весьма разных людей: высокопоставленного функционера НКВД и рядового опера, любовь и ревность, английское и испанское аристократические звания, зазвучавшие в лагерных бараках из уст жиганской братвы, борьбу карательных органов с сионизмом и космополитизмом, да еще такую малость — пробитое легкое и инвалидность на всю жизнь нормального порядочного человека, интеллигента и талантливого скрипача — уже без всяких кавычек — Исаака Шлейхера.

И как тут не отметить удивительные метаморфозы, которые происходили «в процессе действия» с героями этого хитрого «судьбосплетения»: превращение бытового хулигана и мелкого воришки Димы Хандурина в хладнокровного убийцу; по-своему справедливого воровского «пахана» Семена Апонькина — в орудие жестокой политической расправы; перспективного столичного опера Виктора Колесника — в разработчика мифической ячейки троцкистов-сионистов захолустной Потьмы...

<<Назад  Далее>>

   Главная  

 © С.Ю. Туманов, 2002-2008.